Во рву со львами

Главы из романа писателя Сергея Жигалова.

См. начало.

Верная Богу, Царю и Отечеству

Наутро Анну Вырубову вызвали на допрос чрезвычайной комиссии. Два конвойных солдата завели в большую залу с высокими закругленными вверху окнами, сами вышли за дверь. В глубине залы за длинным столом спинами к окнам сидели седовласые мужи в мундирах и фраках. Анна, обвиснув на костылях, остановилась, сощурилась от сильного солнечного света. Приглядевшись, Анна узнала в ряду восседающих курчавого Александра Блока. Того самого, что написал в «Незнакомке»: «И медленно, пройдя меж пьяными, всегда без спутников, одна…» Сейчас же поэт подрядился редактировать протоколы чрезвычайной комиссии.

- Присаживайтесь, Анна Александровна, - любезно осклабился председатель комиссии тот самый Муравьев, которому отец и мать Анны писали письма без ответа. - Мы должны допросить вас по некоторым вопросам. Когда вы устанете, пожалуйста, скажите, чтобы можно было прервать допрос.

Анна Александровна, прислонив костыли к спинке стула, усаживается. Костыли соскальзывают и с громким стуком падают на паркет. Александр Блок стремительно вскакивает из-за своего столика и бросается поднимать. «Дыша духами и туманами…» Поэт морщится от затхлых запахов тюремной камеры. «И веют древними поверьями её упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…»

Анна Вырубова (в инвалидной коляске) незадолго до ареста. Справа Великая Княжна Ольга.

…Лежащий передо мною «непричесанный» поэтом протокол допроса Вырубовой съедает столетнюю толщу времени, пробуждает в моем воображении лица, голоса членов чрезвычайки. Орлом среди кур восседает в центре стола вчера еще серая мышь - присяжный поверенный, ныне председатель комиссии Муравьев. Пред его грозными очами теперь трепещут царские генералы, сановники, министры и все бывшие. Они уже вкусили тюремной баланды и ощутили боль в лопатках от ударов винтовочными прикладами. Многие из них в ожидании расстрела надломились душой. Каются в просчетах, заискивают, иные, как военный министр Белов, бьются в истерике. Такие, как председатель Госдумы Родзянко, пытаются развеселить членов комиссии смешными пассажами из жизни дворцовой знати. Но никто из них, ранее допрашиваемых, не стоял так близко к Царице, как эта довольно молодая особа на костылях. Никто. Потому возомнившая себя орлом Серая Мышь так напряженно любезна с Анной Вырубовой. Вызнать, выудить у «фаворитки, интриганки, наложницы Распутина» «преступные тайны» Царской четы, чего не смог следователь Руднев. На десятках страниц протокола вяжет сеть допроса Муравьев. (Не имея возможности вживить в ткань романа стенограмму допроса полностью, ограничусь ключевыми вопросами и ответами.)

- …Вы утверждаете, что Распутин в вашей жизни не играл значительной роли… А в жизни Царской семьи? - тут Муравьев облизнет пересохшие от волнения губы. Десятками вопросов о замужестве, пребывании Анны при дворе, отношениях с Распутиным он подводил, намекал на её вины и делал вид, что верит её сбивчивым ответам. Всё усыплял - и вот как вытянул нож из-за голенища: «А в жизни Царской семьи?»

- В их жизни… Какую роль играл он? - переспрашивает Анна, видит перед собой седины, мундиры, лысины, ждущий прищур десятков глаз. В омертвелой тишине зала чудится хруст снега под звериными лапами. Но это всего лишь поэт-редактор нервно комкает в горсти лист бумаги с неудачной рифмой. Наступившая в зале тишина торопит Анну с ответом: «Они так же верили ему, как отцу Иоанну Кронштадтскому, - произносит и чувствует, что уловлена верная интонация: не поставят же в вину Императрице ее веру. Можно усилить. Подчеркнуть голосом. - Именно, они ему верили, что он может помолиться. Я сама верила, и вся наша семья верила, и когда у них горе было, так всегда, во всяком горе, когда, например, наследник был болен, обращались к нему с просьбой помолиться.

- …Помолиться и больше ничего? - сливаются в вопросе мышиный писк и орлиный клекот председателя комиссии. - А вмешательство Распутина в политическую жизнь страны и разрешение государственных вопросов. Что вам известно об этом?

- Вмешивался ли он в это? По-моему, нет.

- Уж не по-вашему, а по-действительному будем говорить. Вмешивался он или не вмешивался, это факт внешней действительной жизни, который не мог быть вам неизвестен, - и следом похожая на оскал ухмылка.

- Я знаю, - отвечает Анна, - что масса народа просили его о помощи.

- Нет, это по благотворительной части. А вот по делам министров, чтобы назначить того или другого?

- Это безусловно нет, - твердо отвечает Анна.

- Вы утверждаете, что Распутин никогда ни в какие дела не вмешивался?

- Я говорю, что он безусловно не вмешивался. Мне говорили, что Протопопов ездил к нему…

- И не только при вас, но через вас делал дела! - пытается надавить Муравьев, роется в лежащих перед ним документах. - Вот я беру телеграмму от 2 ноября 1916 года из Петрограда: «Срочно Вырубовой Поезд Ея Величества Ставка Главнокомандующего. Калинин пускай пробудет только сутки, более зависть будет хуже. Пошлите куда-нибудь на неделю побыть. Так долго в одних гостях только нельзя и те пока успокоятся. Не задерживайте его никак дольше». Кто это Калинин?

- Кого он называл Калининым? - переспрашивает Анна. От долгого сидения на жестком стуле огнем горит больное бедро, туманится сознание. - Кажется, Протопопова называл Калининым.

- Эта телеграмма послана вам от кого?

- От Распутина. Между прочим, эти телеграммы мне не были переданы в Ставке, я их получила здесь, когда мы вернулись в Петроград.

- Почему этот Распутин, который, по вашим словам, не имел отношения к политическим делам, почему он к вам пишет? Вы знаете, что он через вас его в министры поставил?

- Это, кажется, не через меня. Тот хорошее впечатление произвел, - Анна вытягивает из рукава кофты платок и вытирает вспотевший лоб. Временами ей начинает казаться, что всё происходящее - это сон-кошмар. И её будто окружают волки в мундирах и лысинах. А вот этот с седоватым загривком скалит клыки, взрыкивает: «А не кажется вам правдой, что он поставил его министром внутренних дел через ваше посредство?!»

- Это безусловно нет! - отбивается Анна. - Когда Протопопов приехал из-за границы, им очень увлеклись, он произвел хорошее впечатление.

- На кого?

- На бывшего Императора.

- И на вас, и на Александру Федоровну?

- Александра Федоровна его совсем не знала, - Анна смежает веки и трет лоб. - Протопопов, когда приехал из-за границы, ездил в Ставку и произвел очень хорошее впечатление. Тогда было решено, что он будет одним из министров.

- Кем было решено?

- Государем, он у него был в Ставке.

- А вы какое имели отношение?

- Никакого. Я его тогда еще не знала, - Анна пробует поменять позу, и опять гремят соскользнувшие со спинки стула на пол костыли.

- Но почему вы... - вздрагивает от этого стука председатель, - вы, которая не имеет никакого отношения к политическим делам, и Распутин, который, по вашим словам, тоже не имеет никакого отношения к политике, находятся друг с другом в сношениях по поводу того, сколько лучше пробыть в Ставке у главы верховной власти министру внутренних дел. Лучше ли ему там пробыть подольше или поменьше, чтобы «зависти больше было». Чем это объясняется? - примундиренная Мышь взором орла сверху окидывает членов комиссии. Секретарь-поэт восторженно вскидывается от листа, на котором что-то писал, но больше не бросается поднимать упавшие костыли, а складывает ладошки, будто аплодируя: ловко председатель загнал в угол эту интриганку и лгунью! Как-то она теперь вывернется?

- Я знаю, что они были очень дружны, - боль в бедре делается нестерпимой. Из больших голубых глаз Анны катятся слезы. - Вероятно, он никому другому больше не мог телеграфировать, как мне, не хотел.

При виде слез и муки на лице арестантки членам комиссии делается не по себе. Кто-то опускает глаза в стол, другие утыкаются в бумаги, что-то пишут. Блок рвет в клочки новый лист и швыряет в урну сбоку стола. Ему одному как будто почти не стыдно. Чует в воздухе «музыку революции». Все прочие стараются не глядеть друг на друга. Случай в русской литературе безпримерный: большой поэт по одну сторону с теми, кто мучит и гонит, кто влечет своих жертв на крест, а не с теми, кого мучат и готовятся казнить…

- Значит, он вам вместо Александры Федоровны телеграфировал? - Серая Мышь в орлином оперении преследует полуживую жертву. Аннино «да» добавляет ему азарта. - Государыня интересовалась какими-нибудь политическими вопросами: сменой министров, уходом министров?

- Она совсем нет.

- Почему же люди, не интересующиеся политическими делами, а интересующиеся только постом и молитвой, находятся друг с другом в такой политического содержания переписке? - пытается задавить жалость к допрашиваемой эдакой иронией Муравьев.

-Я политикой не интересовалась, но ко мне все лезли со всякими вопросами - это да, - Анна утирает слезы и обводит молящим взглядом сидящих за столом: «Они не верят ни одному моему слову». И тогда срывается на крик. - Ужас что такое! Я там сидела при Дворе, и ко мне посылали, и левые и правые писали. Все лезли с письмами, просьбами. У меня вечно не было покоя от людей! Тысячи людей меня просили и передавали письма. Мне вся Россия присылала всякие записки. Вы не можете себе представить, как меня люди просили. Валялись в ногах. Грозили всеми земными и небесными карами. Но что я могла? Я просто передавала эти письма.

- Нам хочется выяснить вопрос о той некоторой роли политического характера, которую вы играли, и о том вреде, который вы благодаря Распутину принесли стране этим политическим влиянием. Вы были близки с Императрицей. Разве была только механическая передача писем и прошений? Разве вы сами не занимали ту или другую точку зрения?

- Да кто бы меня стал слушать?!..

Вопросы, вопросы, десятки, сотни. Ливень. Устает Муравьев, подключается Смиттен, за ним Олешев и другие члены комиссии. Они, как охотники-стрелки, стоят на «номерах», а «загонщики» криками и улюлюканьем гонят зверя под выстрелы: «Почему Протопопов так часто ездил к вам в госпиталь?»; «Вы устроили Добровольского министром внутренних дел?»; «Вы дали возможность госпоже Сухомлиновой видеться с Царицей?»; «Вам не казалось, что допущение к престолу такого лица, как Распутин, роняет престиж власти Царя и Царицы?». И еще град имен тех, кто так или иначе был знаком с Анной: Бадмаев, Хвостов, Курлов, Манусевич-Мануйлов, Штюрмер, князь Андроников, Трепов… Безхитростная искренность ответов обезкураживает одних, другие подозревают изощренную хитрость. В числе последних и поэт-редактор. «В показаниях Вырубовой нет ни одного слова правды…» - напишет Блок в докладной записке председателю чрезвычайной следственной комиссии, «переведя, - как он писал, - на язык будущего, на честный язык демократии, опоясанной бурей…»

Многочасовой мучительный допрос обрывается обмороком Анны. Без кровинки в лице она сползает со стула и падает на бок, глухо стукнувшись затылком о паркет. «Охотники» срываются с мест, окружают жертву, брызгают в лицо из графина водой. Муравьев усылает Блока за доктором. Гибкий и нервный в движениях поэт сбегает по лестнице.

В Тобольск…

Весь Александровский дворец вверх тормашками. Мечутся слуги, упаковывают в ящики посуду, скручивают ковры, отбирают зимнюю одежду, снимают с иконостасов иконы, благоговейно заворачивают в белое полотно. Великие Княжны не отстают от задерганных горничных и комнатных девушек, бегают с платьями, складывают картины, книги, зеркала… Алексей Николаевич принес в общую гору вещей балалайку и белые валенки и теперь скачет по лестницам, заглядывает в комнаты к сестрам, смешит их. Заразившись общим возбуждением, за ним носится пес Джой. В пасти у него голубой мяч. Среди этого столпотворения тихи и грустны двое. Взявшись за руки, Государь и Александра Федоровна потерянно бродят по комнатам и залам любимого дворца. В этих прекрасных стенах они обрели любовь, счастье, здесь родились их дети… Дрожь белой кисеи оконной шторы от сквозняка передается их переплетенным пальцам… Слезинки на щеках Императрицы будто воспаряют вверх и стынут хрустальными капельками на большой люстре. Распахнутые двери тянут вслед царственным хозяевам створки-руки: «Останьтесь, не покидайте!.. Мы будем ждать до скончания века…»

Вот и наша слезинка скатилась следом за царской. Мы-то знаем, они сюда никогда не вернутся. Никогда. Разве что иконными ликами. Но почему Тобольск, а не Крым? Туда, в Ливадию, отправились Императрица-мать Мария Федоровна, сестра Государя Ольга, Великие Князья. Они все останутся живы. А Государя в Сибирь. Так решил Керенский. Вот он, могущественный временщик, сбегает по ступенькам другого царского дворца, Зимнего. Здесь теперь его резиденция, и царский кабинет, и автомобили из царского гаража, чудесное царское вино в холодных подвалах тоже ему.

Потом, бежав в Америку, оправдывался из-за океана вот этими мемуарами: «…Я принялся отыскивать подходящее место для содержания арестованных. Предполагал сначала устроить их где-нибудь в центре России, скажем в имениях великих князей Михаила Александровича или Николая Михайловича, с которыми даже обсуждался подобный проект. Сразу выяснилось, что крестьяне настроены очень недоброжелательно. Невозможен был сам факт перевоза царя в те места через плотно населенные центральные губернии с крупными промышленными городами… Царю очень хотелось отправиться в Крым, на чем сосредоточились все его надежды. Почему я выбрал Тобольск, не намного, в конце концов, дальше Крыма?.. Тобольск я предпочел исключительно потому, что он был действительно изолирован, особенно зимой… Вдобавок я знал о прекрасном тамошнем зимнем климате и вполне подходящем губернаторском доме, где императорская семья могла устроиться с определенным комфортом.

Эти соображения пришли мне в голову довольно любопытным и случайным образом. В 1910-х годах друзья нашей семьи уехали в Тобольск, где глава семейства получил пост губернатора. Тобольск неожиданно вспомнился вместе с услышанными в детстве рассказами, снимком губернаторской жены и дочки, сидящих в зимний день на тройке перед подъездом резиденции…»

При желании эти полтора десятка строк можно уподобить карандашному наброску портрета их автора. «Царю очень хотелось отправиться в Крым, а я выбрал Тобольск», - прямо видятся выпяченная нижняя губа и наполеоновский прищур глаз. А вот еще один пассаж: «Тобольск, в конце концов, не намного дальше Крыма». Эта фраза прямо расплывается издевательской усмешкой поперек холеной физиономии. Следующий перл торчит ежиком волос над легкомысленным лбом: «Я знал о прекрасном тамошнем зимнем климате». (А о летнем не знал?) Венчают же этот фразеологический портрет бойкие навыкате глаза, на дне которых запечатлелся снимок губернаторской жены и дочки на тройке.

Царь Николай II под арестом в Царском Селе.

Листаем дальше его мемуары: «В ходе последующих визитов в Александровский дворец я постоянно открывал, разгадывал человеческие черты под маской императора и, возможно, добрался до сути. Это был человек крайне замкнутый, сдержанный, недоверчивый, безконечно презирающий прочих. Не слишком умный, посредственно образованный, на удивление лишенный жизненной силы, он совершенно, даже инстинктивно не разбирался ни в людях, ни в жизни. Его полное равнодушие к окружающему миру ошеломляет. Можно сказать, что он никого не любил, никого не ценил, ничему не удивлялся… Под улыбкой, под обворожительным взглядом скрывалось что-то мертвое, ледяное, бездна одиночества, пучина отчаяния…»

Не перед свет-зеркальцем ли: кто на свете всех милее, всех румяней и белее? - с себя любимого марали вы, неуважаемый Александр Федорович, карикатурный облик Государя? На такое предположение наводит ваш портрет, написанный командиром 2-го Гвардейского стрелкового запасного полка полковником Н.А. Артоболевским, встретившим «сына свободы» в ночь отъезда Царской семьи в Александровском дворце летом 1917-го: «Его землистое бритое лицо слегка нервно подергивалось. Подслеповатые глаза смотрели на меня и, казалось, не видели. Из толстых губ точно через силу вырывались слова незначащих вопросов («не слишком умный, посредственно образованный…»). Силился быть властным, великим («безконечно презирающий прочих»). Тужился, но был истеричным, ничтожным сереньким мещанином с Васильевского острова или с Выборгской стороны («никого не любил, никого не ценил»). Протянутая на прощанье рука его холодно-потная не была способна даже на легкое пожатие» («на удивление лишенный жизненной силы»). Но зададимся вопросом главным: зачем надо было Керенскому чернить Государя? Из любви к истине? Нет. Соломку на ложе истории стелил себе лукавый «вождь свободы». Куда можно отправить «мертвое, ледяное, бездну одиночества», как не в северный городишко на краю света. И кто пожалеет о гибели «посредственного» царя. Мало того, Александр Федорович в самом начале книги «Трагедия династии Романовых» вспоминает предсказание нелюбимого им Распутина о скорой смерти Царской семьи в случае его гибели. А еще через несколько страниц приводит ответы «замечательной ясновидящей г-жи Г.» на вопросы о войне и Императоре. «Вижу его в комнате на полу убитого». - «Императрица?» - «Мертва, рядом с ним». - «Дети?» - «Не вижу. Но за царем и царицей много других трупов». Жутко читать. «…Кто рожден с прозрением движения невидимых миров, не отмахнется от этих свидетельств со снисходительной улыбкой», - заявляет автор. Не отмахнемся, но и не смолчим: хитёр бобёр! Коли гибель равнодушного ледяного царя была предрешена свыше, то он,
А.Ф. Керенский, как бы и в стороне? Все претензии по данной теме адресуйте к «невидимым мирам». Спросите: чего же тогда так суетился вокруг Царя и его семьи лукавый временщик? А как же было не суетиться вокруг двоюродного брата английского короля и любимой внучки бабушки-королевы?

Господь дарует Александру Керенскому в изгнании долгие годы для покаяния. Только на 89-м году жизни душа покинула бренное тело «вождя» и вознеслась на Суд. Если принять во внимание оправдательные мемуары, Керенский, увы, не покаялся. Не случилось. А потому вместе с прочими «прикасавшимися к помазаннику Божьему», вопреки строжайшему запрету Библии, душа Керенского могла как бы спрятатьсяот грозного Судии «в неведомых мирах» лишь за вратами ада, закрыв их на засов изнутри.

Но вернемся в Александровский дворец в ночь перед отъездом в Тобольск. Вот обер-гофмаршал граф Бенкендорф разыскал дежурного по караулам Царского села капитана Матвеева. Подождал, пока торчавший рядом с ним помощник командующего Петроградским военным округом штабс-капитан Козьмин на минуту отлучился.

- Господин капитан, Государь и семья просят вас пройти к ней во внутренний покой, в библиотеку проститься, - подтянутый и безстрастный граф замечает проступивший на лице офицера румянец. Службе охраны строго-настрого запрещено входить в императорские покои и тем паче общаться с царственными арестантами. Часа два назад любимый Царской семьей за такт, чуткость и преданность Государю капитан Матвеев встретил в коридоре Великую Княжну Марию, помог перенести ей чемодан с вещами, поцеловал руку. Этот жест заметил шнырявший по дворцу Козьмин. Вызвал Матвеева в ротонду дворца, набросился с угрозами:

- Как вы смеете нарушать приказ Временного правительства не целовать рук и не разговаривать с членами Царской семьи! - сорвался в крик. - Отдам под суд!.. С этой минуты от меня чтобы ни на шаг!..

Кто был для него, верного присяге царского офицера Матвеева, этот горластый штабс-капитан Козьмин? Прохвост, ноль без палочки. Сделав вид, что ему надо проверить караулы, Матвеев спустился с ротонды в парк, обогнул дворец и вошел в него через главный вход, поднялся в библиотеку. Там его ждали Государь, Императрица, Великие Княжны и Цесаревич.

- Мы попросили вас к себе, чтобы поблагодарить за службу. Выразить признательность за такт и внимание ко всем нам, - шагнул навстречу ему Государь. - Думаю, вы не откажетесь принять на память, - он протянулсвою фотокарточку с надписью «Николай, 1917». - Я нарочно не написал числа, чтобы вам в случае чего не было лишних неприятностей. - Государь обнял и поцеловал зардевшегося капитана, оглянулся на Александру Федоровну.

- Мы отрываемся от нашего родного дома и едем в полную неизвестность, - со слезой в голосе заговорила Императрица. Она благословила его образком Божьей Матери и подала его капитану. Тот встал на одно колено и поцеловал ей руку. Тут же подбежал Наследник. Со словами «Служи, Владимир Николаевич, Отечеству верно и нелицемерно!» пожал руку. Смущенный столь высоким вниманием капитан едва успел сказать несколько слов, как в библиотеку заглянул караульный начальник:

- Господин капитан, там Козьмин рвет и мечет, куда вы пропали. Послал разыскать.

- Спрячьте скорей фотографию, чтобы вам не было новых неприятностей, - положил руку на плечо Государь. Капитан поцеловал его в плечо, всхлипнул и быстро вышел. Прощание продолжилось с остающимися членами свиты и слугами. Доложили о приезде Керенского и Великого Князя Михаила.

- Дядя Миша, любимчик мой! - вскричал Алексей и выбежал из библиотеки. Вскоре вернулся насупленный и мрачный. Керенский не разрешил Наследнику встретиться с любимым дядей. И вот они в одной комнате: вынужденно отрекшийся от престола Государь Николай Александрович, Царь Михаил II, которому был передан трон, и еще временщик Керенский. Надувшаяся гордыней до размеров быка лягушка «под личную ответственность» разрешает двум царственным братьям четверть часа для прощания в присутствии Лягушки.

Обнялись и замерли. Сквозь неплотно прикрытую дверь глядит, рвется детской душой к дяде Мише Алексей. Так хочется броситься к нему, вскинуться вверх в его сильных руках. Но там у окна спиной к ним торчит фигура Керенского. Временщик демонстративно зажимает уши ладонями. Клоун. Оскорбительно пошлый клоун!

Два самодержца великой русской империи, бывший и настоящий, нервно переминаются с ноги на ногу. Будто при свиданке в присутствии тюремщика.

- Мама приезжала к тебе в Ставку. Как она?

- Мы с ней обедали в её вагоне. Переживает за Ольгу.

- А как самочувствие Алексея?

- Нога плохо сгибается. То бегает как оглашенный, а то приходится носить на руках.

- А в этой поездке? Будет при нем доктор?

- Да, едет профессор Боткин.

- Это хорошо!

- А как твой сын?

- Растет.

Замолчали. И этот груз царственного молчания буквально раздавливает Лягушку у окна.

- Я чувствую, господа, вас тяготит мое присутствие, - откашливается Керенский. - Можете пройти в другое помещение и поговорить наедине. Но прошу, недолго.

- Благодарю, - Государь разворачивается и идет к себе в кабинет, Михаил спешит за ним. Видит перед собой ссутуленную спину старшего брата. Поникшая седая голова. Сердце закипает слезой: «Ники, милый добрый Ники. Сколько ты пережил унижений после отречения, и сколько еще предстоит…» Они перешагивают порог кабинета Государя, затворяют дверь. Останавливаются друг против друга. Грудь в грудь, сердце к сердцу, глаза в глаза. Два боевых офицера. Два брата. Два Царя. Две сакральные жертвы на краю бездны. Им дано предчувствовать то, что не дано другим. Государь молча обнимает брата и по-христиански трижды целует. Прощание навеки. До встречи на Небесах. У Михаила дрожат губы и катятся слезы: «Прости меня, Ники, за всё!» Он резко поворачивается, не заметив за дверью Алексея, сбегает по лестнице, запрыгивает в автомобиль. Алексей в слезах подбегает к окну. Свет фар бьет в распахнутые ворота и пропадает за поворотом.

Отъезд задерживается. В сумерках командир 2-го Гвардейского стрелкового запасного полка полковник Артоболевский едет на станцию «Александровская», откуда должна отправиться Царская семья. Сюда прибыла сформированная им для караульной службы при арестованной Царской семье рота солдат.

- Стрелки, вы знаете, куда вас отправляют. Знаете, какую службу будете нести. Это ваша последняя служба нашему Государю. Исполняя её, помните Бога и слушайтесь своего хорошего русского сердца. Бог в помощь! - Артоболевский оглядел молодые веселые лица солдат. - Вопросы есть?

И посыпалось: «Как титуловать Государя, Государыню? Можно ли играть с Наследником? Позволительно ли работать с Государем в огороде, убирать снег?..»

Замечу, что эта сценка не авторская придумка, а воспоминания самого полковника. Вот что он пишет о настроении солдат: «Снова увидел вокруг себя не разнузданную толпу, а наших старых хороших стрелков. Куда же девалось всё то революционное, так настойчиво и, надо признать, успешно внедряемое в них всеми этими деятелями и руководителями февральского действа, особенно ненависть к монарху? Удостоверяю, что в тот момент оно не существовало; оно исчезло, как наносное, оказавшееся совсем не внедренным. И главное, так культивируемая ненависть к природному Государю рассеялась, как туман, при первых же лучах солнца русской натуры, так естественно, просто и отчетливо выразившейся в этой присущей ей любви и преданности к своему Царю. Ничто не может искоренить её из души русского человека». Ничто!

Вся летняя ночь прошла в ожидании. Убегавшийся Алексей вместе с Джоем заснул на ворохе вещей. Вокруг сидящей в коляске матери придремали в креслах и Великие Княжны. Еще сильнее осунувшийся за эту ночь Государь несколько раз выходил во двор, глядел на светлеющее небо. Метался, куда-то уезжал и возвращался Керенский. В отдалении шпынем торчал вездесущий штабс-капитан Козьмин. Увидев приехавшего во дворец полковника Артоболевского, налетел коршуном:

- Вы чего здесь? Караул не от вас. Вам нечего здесь делать!

- Приехал узнать о причине задержки.

- Не ваше дело. Поедут, когда прикажут.

- Не забывайтесь. По чину вы всего лишь штабс-капитан, а я полковник. Так что будьте добры соблюдать субординацию!

Присутствовавший здесь же дежурный по караулу полковник Кушелев попросил Артоболевского подождать его на подъезде, чтобы вместе ехать на вокзал, и тем пригасил ссору.

На рассвете Царскую семью разместили в автомобилях и привезли на вокзал. Полковник Кобылинский и капитан Матвеев преподнесли Государыне букеты роз. Чуть раньше из тумана выдвинулся броневик с огромным обвисшим красным флагом. Полотнище застилало башню и спускалось по борту. Издали броневик походил на обвязанную красной косынкой чудовищную голову циклопа с глазом-перископом посреди покатого лба на плечах-гусеницах.

- Подавать состав! - ахнула в рупор голова-башня.

Раздался лязг вагонов, и к перрону выполз предназначенный для Царской семьи поезд. Государь помог подняться в вагон Александре Федоровне. На руках внесли Цесаревича. От вчерашней беготни у него опять распухла нога. Алешу сопровождал профессор Боткин, облаченный в вызывающе броский генеральский мундир с царскими вензелями. Следом погрузились Царевны и все сопровождающие. Князь Долгоруков, Татищев, учитель Цесаревича Жильяр, фрейлины…

На другой стороне железнодорожного полотна поодаль безмолвствовала серая толпа провожающих. Подъехавший на вокзал Керенский вылез из авто, исподлобья долго разглядывал молчаливую толпу. В скорбном молчании народа «сын свободы», видно, учуял крамолу. По-волчьи всем корпусом повернулся в сторону броневика, пополоскал рукой воздух. К нему подбежал отиравшийся поодаль штабс-капитан Козьмин. «Разогнать!» - буркнул Керенский, сел в авто и укатил в Петроград. Штабс-капитан резво обежал броневик вокруг и, не обнаружив двери, застучал кулаком по броне. На голове циклопа зашевелилась красная «косынка», из-подкрышки высунулся человек в черном шлеме. Сверху вниз глянул на жестикулировавшего штабс-капитана, сплюнул и погрузился в башню. Броневик медленно прополз вдоль толпы, спустил красный флаг, замер.

Увидев за окном Государыню, вскинувшую руку для благословения, полковники Кушелев и Артоболевский сняли фуражки, склонили головы. Потом, не сговариваясь и не обращая внимания на торчавшего в отдалении Козьмина, вошли в вагон. Увидев идущего по проходу навстречу им Государя, Кушелев бросился перед ним на колени. Вскинул полные муки и слез глаза: «Прости, Государь!» Император поднял его, обнял и поцеловал. Привлек к себе шагнувшего следом Артоболевского. Тот припал лицом к царскому плечу: «Простите нас, Ваше Величество!»

- Спасибо вам за службу! - дрогнувшим голосом сказал Государь. - За преданность… за всё… за любовь к нам… от меня, от Императрицы, от моих детей. Служите России так же, как служили мне… Верная служба Родине ценнее в дни её падения, чем в дни её величия!.. Идите, а то у вас могут быть неприятности…

В стороне за вагоном все еще ошивается тот самый штабс-капитан Козьмин. Поводит крысиными усиками, скалится.

…В тот самый час на малом пруду Царскосельского парка трубные клики спугнули утреннюю тишину. В пламени солнечных брызг оставшиеся в живых черные лебеди, простирая огромные крыла, взлетали и падали на зеркальную гладь. На этот раз винтовочные пули не пронзали гордые шеи и красные разверстые клювы. Не дано знать нам, грешным, не узревали ли вещие птицы за синью раннего петроградского утра уготованные их царственным хозяевам «крест, гвозди и копие» - наганы, мясницкие топоры и бутыли с серной кислотой?

…Вчера еще Царские дочери, прощаясь с любимыми лебедями, кормили их с рук солеными от слез хлебными мякишами. Теперь же величественные птицы в похожем на монашеские мантии черном оперении трубили прощальные молитвы. Отсюда, от Александровского дворца, от молчаливого вокзала 1 августа 1917 года начинается крестный путь Царской семьи.

Тронулся поезд. Серая толпа ожила. Вскинулись над головами руки, замахали шапками и платками. «Видел ли Государь и Его Августейшая Семья этот молчаливый жест народа, преданного, как и Они, на Голгофское мучение иудами России? Жест, полный мистической священной тишины, безусловной любви, последнее «прости». Жест единения в предстоящих муках» (из воспоминаний полковника Артоболевского). Тот новый страх духовного оцепенения уже проникал, пускал корни в нашем народе. Государь отошел от задернутого шторой окна, смежил веки. Вдруг проступили в памяти застывшие в парадном строю шеренги солдат. Громы оркестров. Лихие рапорты. Золото аксельбантов. Исполненные преданности взгляды свитских флигель-адъютантов, якобы готовых за Царя в огонь и воду…

Впереди ледяной Тобольск. Житие. Вечность.

Продолжение следует.

Сергей Жигалов.